Нас было пятеро: я, Серега, Вадос, Паша и Юрец. Мы медленно бежали, изредка покачиваясь, черпая босыми ногами прохладный песок. В одной руке у каждого были кроссовки, из которых торчали разноцветные носки, а в другой — полупустые бутылки. Осеннее солнце уже не грело, а ласкало нас с ненавязчивой улыбкой.

Ладожское озеро лениво выбрасывало на берег небольшие холодные волны. Мы перепасовывали друг другу футбольный мяч, пытаясь делать трюки, и иногда это получалось, а иногда нет, и мяч улетал далеко по пустынному пляжу, а то и плюхался в воду, и тогда приходилось засучивать штаны до середины бедра и выуживать его. Мы кричали друг другу высокими тенорами по-испански:

– Хэй!
– Голё-голё!
– Эль пасо!
– Амиго!

А те кто просил пас, поднимали вверх руки и пританцовывали на бегу.

Пашка бежал впереди, и был он похож не на латиноамериканского легионера, а на пирата, высаженного за пьянство на необитаемый остров: рыжеватый, кудрявый, с бородой, закрученными штанами и пустой бутылкой шампанского в руке. Он кричал:

– А вот он! Опа! А ну-ка на грудь примешь?

И сильно и уверенно делал подачу Сереге на грудь, но сбитый прицел давал о себе знать , и мяч вдруг улетал в заросли подлеска. Но никто не обижался, и каждый был рад побежать за ним, не страшась оцарапаться о шипы кривых северных кустарников, которые так странно встречают осень, желтея и краснея четкими секторами, словно выкрасил их скучный художник.

А потом Пашка говорил, набирая воздух между словами, чтобы не задохнуться на бегу:

– Да… многие парни, которые живут в Аргентине… или в Уругвае… они не ходят в школу, им там неинтересно… они растут на улице, там и учатся… их учителя — команданте уличной банды… они ходят в церковь по воскресеньям… они всегда с мячом, там просто больше нечего делать… они мечтают попасть в сборную… или в тюрьму… так вот, если бы они увидели нас… они сказали бы: да, парни, это — футбол!

И было так странно, что всего несколько часов назад я не знал этих парней, просто вообще не знал, и не знал, что я могу так бежать с мячом, потому что я не люблю и не умею играть в футбол.

А потом, когда солнце уже садилось в Ладогу, в которой мы только что искупались голышом, песок стал совсем холодным, мы валялись на нем, не боясь простудиться, и Серега говорил:

– Вообще не надо париться. Просто вобще-вобще.

Я спрашивал:

– Что, прямо никогда что ли?

А Серега отвечал:

– Никогда. А зачем париться, если все хорошо? Все вообще просто отлично. Замечательно. И думать не надо даже о плохом. Все хорошо. Надо быть просто добрым и добро только делать, и все и будет хорошо. И все уже есть хорошо!

И он вместе с Юрцом катался по песку, и сыпал его, и играл в минера, и закапывался, и откапывался, и они пили виски, и обнимались.

Но я тем не менее парился и думал про свою бабушку, которую сбило машиной, и которую я нес домой из больницы на руках и говорил: «ничего, я и не таких на руках носил», а она плакала уткнувшись мне лицом в грудь, и спрашивала «а что это за дом? Что-то я не узнаю ничего. Тут кто живет-то? Это больница?» И про девочку с работы, которая перепутала номера и отправила мне смс-ку для мужа «Милый мой, родной, я так по тебе соскучилась, я приеду в аэропорт тебя встречать, тебя ждет сюрприз», и что я забыл когда мне писали такие смс-ки, да и что забывать, никогда не писали, да и вряд ли напишут. И про жену, с которой у нас все так было прекрасно, и которая меня понимает лучше всех, правда, лучше всех, но почему-то с ней в последнее время что-то не клеилось, и про дочку, и про сына, и про песню, которую я услышал на вокзале: «Не хочу чтоб папу ты называла дяденькой, а другого дяденьку папою звала». И про красивую девушку, которая говорила мне: «а если бы мы поженились, ты бы любил мою дочь?» и «пусть у тебя все будет хорошо, я верю что у тебя все будет хорошо». И про то что я запутался, и говорил это своему лучшему другу, а он говорил мне «ничего, распутаешься. Или не распутаешься». А потом добавлял «а мне, Романыч, терять нечего. Потому что нет у меня ничего». Но я не плакал.

А потом, уже ближе к ночи, у меня открылись все мои порталы сознания, и я понимал, что только я могу спасти все Вселенные, если только правильно выбрать точку их общего соприкосновения, и мне предлагали выбор между добром и злом, светом и тьмой, и я выбрал свет, но как-то не совсем искренне, и Тьма соблазняла меня видениями прекрасных порномоделей, и я имел с ними секс, но только на долю секунды, и потом я сказал, что не могу выбрать между светом и тьмой. А потом я говорил парню по имени Ипполит, что обязательно нужно запомнить фразу, содержащую смысл сущего: «Две вселенные смыкаются, где ты хочешь остановить» и мне ее сказать завтра.

А потом Пашка разрубил себе топором ногу почти до кости и мы везли его в больницу, а потом опять в лес, потому что он не хотел уезжать. Мы привязали гамак к двум дубинкам и несли его несколько километров, а он кричал:

– У меня вообще все абсолютно нормально. Просто прекрасно, только есть один малозначительный фактик, который вообще ни на что не влияет: я не могу ходить!

А потом смотрел на меня, перематывал окровавленный гипс и, подмигивая, говорил голосом умирающего Меркуцио:

– Царапина… но глубже чем колодцы… Чума возьми семейства ваши оба!

А потом, уже совсем потом, я ехал домой на Сапсане, смотрел фильм «Свадьба а Малиновке» и плакал, и парился.