Роман Волков

Двое изменяют мир

-1-

Только слепой или дебильный не видит, что вкруг и внутри нас пышет война. Ушли в прошлое дубины и пращи. Этот аккорд еще зазвучит в самом финале, в последнюю очередь. Нет, эта война ведется на уровне мыслей и чувств, чужими руками и деньгами.
Кто в ней участвует? Да мы сами. Наши чувства: любовь, ненависть, вера.
Какой-то смехач-борзописец придумал фразу, которую все кто ни лень теперь повторяют. Якобы русскую интеллигенцию извечно интересовали лишь два абстрактных вопроса: «Кто виноват» и «Что делать». В результате русский интеллигент, с утра до вечера размышляющий над ничего не значащими фразами, выглядит полным дебилом, достойным лишь мудрого осуждения: «Эй! Интеллигент, от слова телега!» или «Эй, куда прешь, а еще очки нацепил, интеллигент сраный!»
Интеллигент – человек, кто думает и читает. Даже если не брать в расчет творение Герцена, почему всегда «Кто виноват»? В чем?
Потому что всегда было плохо. И если человек в состоянии шерудить своими мозговыми крутилками, то он догадается, кто же виноват. О! Враги! Враги во всем виноваты! А даже если и не враг, а ты во всем виноват (это для самых мыслящих), то почему? Потому что враги мешают. А враг, он не прост. Он может, подобно колючепроволочной змее, притвориться пушистым котиком, или любимой девушкой. Или любимым дедушкой. Но чаще всего враг подтачивает своей блевотиной самое святое, что есть у русского человека – Идею.
Ортодоксальное (это так правильно называется православие) христианство сильно подточило мысли русского интеллигента. Оскорбление он кротко сморгнет, сглотнет, в худшем случае скажет «Вы не смеете говорить со мной в таком тоне!» Если оскорбят его близких, он скажет: «Бог-то, он все видит! Попомнишь еще! Отольются кошке мышкины слезки!» Но за Идею он будет биться искренне. На нижнем уровне своей искренности он разругается с женой до развода, а на вышнем – пусть радостно разобьются стекла очков под невидимой огненной пулей! Ибо так и сказано мудрым русским священником, о непримиримой битве с врагами Идеи.
Ну а что делать, если ты видишь всю бессмысленность и грязь жизни всего народа, что тебя окружает? Ну и что, если ты молод? И что, если ты мало что умеешь? Но если сильны  и чисты твои руки, и громко бьется твое сердце? Неужели ты останешься в стороне от всех бед, в которых погряз не только твой народ и твоя семья, но и ты сам – по уши!
Как звучит, а? Конечно, вы скептически хмыкаете, словно сунули вам под нос хорька. И не корите меня – писателя, мол, плохо я пишу, так не бывает! Бывает. А не верите вы не мне, смиренному летописцу! Не верите вы в то, что бывают в наше время у молодых людей чистые помыслы и сердца.

-2-

Егор Анопченко и Богдан Замятин любили свою Родину и свой народ, они ненавидели все то, что творит зло Родине  и народу. Если интеллигентность зависит от образования отцов и дедов, то здесь, конечно можно было только развести руками.
У Егора отца не было. Изначально отважного вояки не было. Мама, Алина Ивановна, всегда говорила: твой папа был летчиком и погиб на войне. Фотографий не осталось. Годам к четырнадцати парень начал сомневаться в романтической истории, но мать стояла на своем. Работала она на Калининском элеваторе дозаторщиком. Был еще дедушка, что служил в СМЕРШе и лично ликвидировал бандеровские банды. Бабушка умерла лет десять назад, от какой-то нехорошей болезни по женской части. Дедушка раньше любил выпить, хотя ему запрещали, но потом уже стало совсем неотличимо, пьяный он или нет, все стало сводиться к желанию маленько повоевать. Ходил дедушка плохо, и его приходилось нести подмышки и усаживать на стульчак в прихожей, относить назад на кровать или кресло, а потом выливать поганое ведро в сортир во дворе.
У Богдана же не было матери, она ушла к другому: учителю рисования, а потом вместе с ним уехала в Крым. Отец – Вадим Петрович, водитель-дальнобойщик, особенно, выпив чего-нибудь горячительного, нравоучительно намекал об этом сыну: любая баба всегда предпочтет ученого, чем шОфера. Видимо, поэтому, чуть позже он и женился на учительнице –доброй и работящей тете Кате (мамой ее называть все равно как-то не получалось). Был у Богдана также брат, не побоявшийся пойти по стезе науки. Ныне он преподавал «Детали машин» в сельхозинституте.
Если же говорить о собственном образовании – то учились оба парня, разумеется, не там, где хотели, а там, куда их смогли устроить. Егор – в педагогическом на истфаке, а Богдан – у брата, на факультете механизации сельского хозяйства. Хотя планы у них были совсем другие, и души их лежали в совершенно иных мирах. Егор обладал четким математическим мышлением и хотел стать программистом, (только сначала надо было купить компьютер). Богдан хотел стать писателем и уже творил небольшие рассказики. Учились оба на вторых курсах, им сильно не нравилось, но так уж у нас заведено! Трудно сказать, много ли есть у нас хоть один человек, находящийся на своем месте, радующийся этому и понимающий, что именно для этого он создан, что за это счастье ему еще и платят.
С чего все началось? Много было факторов. Прежде всего с вопросов. Почему? И в этом пытливом желании ответить на эти каверзные загадки оба парня превосходили многих умников, ничего не имеющих, кроме пыльных дипломных знаний.
Богдан и Егор искали Бога и хотели изменить мир.

-3-

Христианство охватило мир в Х веке нашей эры. До этого новообращенные народы верили в своих богов никак не меньше семи тысяч лет, а переверили очень быстро – за пару веков. Остались, конечно, забавные отголоски прошлой веры: переделанные праздники, боги, превращенные в святых, да и церкви встали на место разрушенных капищ, словно тех и не было.
Традиции старые остались, а веры уже не было. Верить люди потихоньку стали во Христа. Хотя испоконные обычаи по привычке блюли и старались не нарушать, потихоньку вкладывая в них смысл новой, совсем иной веры. Солнечные Купальские праздники превратились в день памяти новгородской побирушки Аграфены-купальницы и иорданского бомжа Иоанна Предтечи, и даже священники переняли подобие бородатых и волосатых служителей Велеса. И вскоре позабыли даже имена богов, которым клали требы и резали горла рабам, помнили только «идолищ да болванов», и недавних единоверцев называли обидно: поганые или язычники.
Но вот пришедшие в Россию большевики так же оперативно разбили божества очередной веры. Так же, как их угрюмые предшественники-черноризники, сжигавшие волхвов и крошившие в щепу кумирни, чернявые юноши в кожанках, рубили головки храмам, и шинковали пулями священников. Только здесь на сей раз все было организовано намного лучше, на основании тысячелетнего опыта и мудрости стремительного развития. Другими методами и с новыми возможностями. Стрелы агитации били прямо в душу. В ход пошли книги, лекторы, диспуты, труды мировых философов-атеистов.
И народ быстро перестал верить Церкви, к которой у него были давние счеты, потом — в Христа, а заодно и в Бога вообще. Опять же, остались обычаи, обряды и суеверия, как с ними не боролись. А потом поняли, что незачем с ними бороться, ибо народ позабыл, зачем он все это делает. Вера, моральные устои и этические законы были сорваны и забыты. Да и жить без них оказалось намного проще! Даже обряды уцелели только веселые и интересные, помогающие расписать унылую серость будней. Одна из главных основ православия – милосердие – постепенно уходила в пыль. Даже если кто-то и бормотал молитвы, он совсем не вкладывал в них того, чего следовало.
Но хитрые заморские разведчики не зря ели свой хлеб. Новая вера, с партсобраниями, демонстрациями, субботниками и идолами вождей, рухнула, как глиняный кувшин, перед тем, что предложили народу: жажда наживы, пьянство, блуд, педерастия, лесбис, наркомания. Попы и чиновники, вещавшие о морали, смотрелись наивно и жалко перед необыкновенной крылатостью сногсшибательного прихода, перед трепетом с голенькой красавицей, ее упругими ягодицами, что ты мнешь в своих ладонях! Разве на мораль можно купить роскошь!
Ну а когда, после краха советской власти, народу дали волю: молись кому хочешь, народ и ударился во все тяжкие. И Мария Дэви Христос, и оригинальный Христос, и Свидетели Иеговы, и буддизм, и неоязычество, и даже, наоборот, сатанизм! Но вера настоящая была только у немногих фанатиков. У основной массы народа она была убита. Да и мозги народа, которые столько лет искусные волхвы, попы, агитпропщики, и PR-технологи так успешно конопатили, потихоньку стали давать сбой.
И как ни стараются мудрые человеколюбцы спасти наш народ, сколь не настроят они прекрасных храмов и не раздарят Библий – мораль общества, давно и прочно стертая в порошок, от этого не улучшится.
Не вернется весь народ к православной вере, точно так же, как и не вспомнил он своих старых богов. Отдельные люди, группы людей – да. Они и будут искренне верить в Христа, так же как их русские сородичи почему-то искренне славят Кришну.
Но целой страною весь народ к православию, да и к любой другой единой вере, не вернется. Были имперские православные русскими, а где сейчас эта нация? Пала она настолько ниже евреев – рабов египетских, вскормивших Моисея, что даже проклинать врагов своих не может. Живут русские, подобно бабочке в банке, и бесшумно справляют свои жизненные процессы.

-4-

Сперва Егор и Богдан пришли к неприятию христианства.
Калинино всегда было спокойным селом. Здесь сохранились останки барской усадьбы и несколько каменных купеческих домиков. Калининский, а тогда – Краснокустовский —  купчина, вчерашний крепостной, копил, торговал, обманывал… Потом горько становилось: не по Писанию живу! Покупал на сутки питейный дом и поил всех, кто туда заходил. Прочищал фибры души, омывал грех водкой и пьяными, искренними слезами. Утром рассол, квас с хреном, и — в церковь, совесть поверять. И опять… Но построили на нечистые деньги больницу и школу, что действуют и поныне.
Наши традиции в деревнях на самом деле не были погублены большевиками окончательно. Партийных здесь было немного, правда единственную церквушку как могли разнесли, оставив утлый скелет из обгрызенного красного кирпича. Ну а так же обгрызть обычаи не вышло. Люди так же пекли куличи на Пасху, купались в проруби на Крещение и колядовали на Рождество. Кроме того, глубоко в лесу, где когда-то в землянке жил аскет-старец, били святые ключи. И когда кого-то одолевала болезнь, не было лучшего лекарства, как прочитав молитву, три раза окунуться в обжигающий лед родников.
Но вера стала уходить. Как-то по-другому стали сутулиться плечи крестьян. Не помогло даже то, что директор элеватора Кутяпин, сам живший в Калинино, с посильной помощью односельчан, выстроил прекрасный деревянный храм, как раз напротив домов Егора и Богдана. Из епархии выслали священника отца Даниила. Казалось бы, вот оно – спасенье! Что еще нужно жителям трех окрестных деревенек? Ходи в церковь, крести лоб – да и все хорошо будет, как раньше! Для окончательного поднятия духа крестьян тот же Кутяпин построил неподалеку от храма безымянный кабак. Здесь, как желал Кутяпин, народ мог расслабляться после трудовых будней, смотреть телевизор и общаться культурно, а не по своим скотьим обычаям.
Для окончательной спайки народного счастья кабак был открыт с такой же помпезностью, как и храм, и даже отец Даниил освятил его с кроткой и мудрой речью.
Вскоре храм начал протекать и гнить.
Самые светлые и чинные чувства, что должны были родить в людях такие новшества, извратились в еще более подлые, чем раньше. Да, народ стал ходить в церковь, по праздникам ягодке было негде упасть. Стало тесно и в кабаке, тем более, что завсегдатаем там стал сам отец Даниил. Разумеется, не он был виной тому, что на Рождество три восьмиклассницы напились самогона, повздорили в клубе из-за парня и вышли на улицу пошептаться. Двое повалили третью на землю, забили ее насмерть острыми каблучками, швырнули кровавую тушку в болото, чуть покрытое тонкой ледяной пленкой, доплясали праздничную дискотеку и пошли в храм встречать Рождество Христово.
Диакон и не знал, что вернувшийся из патруля сержант милиции Тянькин избил до смерти своего отца за то, что тот отказался дать ему очередной кухоль самогона, застрелил из дробовика соседа, а потом и сам улетел в небытие, наверное, такое же кипящее, как и сгоревшая баня.
Богдан и Егор были воспитаны в годы краха пионерии, и успели выкрасить помадой губки статуе Володи Ульянова и прожигать сигаретой красный галстук. Но также они и не забыли еще смешки и издевательства над одноклассницей Хриткиной, носившей на шее вместе с ключом потертый алюминиевый крестик, и помнили на память стихи «церковь – божий храм, сюда старухи приходят по утрам: придумали картинку, назвали – бог, и ждут, чтоб этот бог им помог». Когда народу дали волю, Богдан и Егор, крещеные, как и все односельчане, ходили в церковь, причащались. Знали пару молитв, и на Паску (как выговаривали калининцы), дарили друг другу яйца, крашенные в луковом отваре и говорили «Христос воскрес – воистину воскрес». Да только чувствовали, что душе чего-то не хватает. А даже если душа и находила какое-то удовлетворение, то упрямый разум, не засоренный с младенчества догматами веры, спорил с ней и создавал смуту.
Да, они читали Святое Писание, и знали, что Бог – это любовь, и знали, что Христос был распят за наши грехи. Но со временем сомнение спрашивало: как же Он был распят за то, что пьяный Леха Гунявый на венчании наблевал на алтарь? Ведь официальной причиной казни было богохульство одного только Иисуса и лишь его неподчинение иудейским законам, а вовсе не то, что Саня Бритый по пьяни зарезал свою тещу – нянечку детсада, а после и сам утонул в ванне.
И как это: блаженные психотики, целомудренные кастраты будут в раю качаться на облаках, наяривать на арфах и намахивать отросшими крылышками, а все, живущие нормальной жизнью, грешники будут жариться на адских сковородках в пузырящихся шкварках, и рогатые черти будут тыкать им в зад вилы и поливать кетчупом. На этих китах и держался страх перед Господом. Конечно, средневековый холоп мог устрашиться хвостатых демонов, и, измученный непосильной барщиной, мог только и мечтать о вечном бренчаньи на струнных. Но современный человек, уставший от постоянных телемонстров и ангельских попсарей-арфистов, для которого даже десятилетнее сидение на вахтерской вертушке, не то что на облаке, хуже самой смерти, лишь хмыкнет!
Конечно, Богдан и Егор спрашивали о церковных несостыковках у родителей, но те лишь отмахивались (не могли ответить)! Отец Богдана лишь, поикивая, отвечал:
— Это, братаны, не вашего ума дело. Кто сомневается – тот не верует. Все за тыщу лет уже передумали, в книжках написали. Читайте!
Они читали книги, но в одних был слюнявое лизоблюдство, в других – схоластическая заумь, а в настоящих Писаниях – грязный блуд и человеконенависть.   
Егоровская мама говорила:
— Вы, ребята, как же все понять-то сможете? Люди учатся в семинариях там, в академиях духовных. Вы с батюшкой поговорите, он вам все и расскажет.

-5-

Но этот совет был совсем неудачен. Отец Даниил погряз во грехе пианства окончательно и навеки. На Тюринский самогон с щедрой добавкой димедрола и «Юпи» требовались деньги, а их не хватало. Зарабатывать приходилось как только можно: Божия благодать стоила дешево, да покупатели в очередь не становились.
Парней в своей сторожке он встретил с охмелелой радостью, угостил чаем. И когда они, наконец, задали ему вопросы о православной вере, Даниил растерялся.
— Сейчас-сейчас, посмотрим… — он отдернул занавеску, которая прикрывала самодельную этажерку. Там стояли и старые потрепанные книги, и толстые тетрадки, и хилые истертые блокноты. Священник долго перелистывал страницы, исписанные одинаковыми волнообразными буквами и что-то бормотал. – Это я, в семинарии еще писал, в семинарии.
— А вот еще, — добавил Богдан, — я читал в одной газете, что денег на строительство и содержание храма Христа-Спасителя хватило бы на то, чтобы поставить на ноги пятнадцать тысяч сирот?
— Да мало ли что в газетах пишут! – испуганно отвечал отец Даниил, — вы не верьте газетам! От Диавола все это! Я вот ни газет не читаю, ни телевизор не смотрю, и ничего! Вот еще скажете, что диаконы на Мерседесах разъезжают! Ну и где он у меня? Даже на велосипед не накопил!
Хотя было ясно, что храм впрямь дороже бюджета всей Пензенской области, и некоторые диаконы не только ездят на «мерсах», но и занимаются абсолютно незаконным бизнесом. Не выискав ответов в книгах, отец Даниил не смог вымучить ничего лучше, как выпустить расплывчатый облачный ответ, который, наверно, был написан на обложке семинарской тетради. Там прозвучали и мысли о том, что все сомнения от Диавола, алчущего погубить молодые души, и что лучшее лекарство от сомнений – это молитва и пост, и были приведены в пример святые и просто великие люди, которые были искренними набожными христианами.
— А почему самоистязания святых – это подвиг, кому же от этого хорошо? Польза какая?
— Ну как почему? Это же… главный подвиг-то – это ведь – победа над собой. Ты вот попробуй на столбе пять лет простоять, чтобы в ногах черви завелись? И только молиться!
— Зачем мне? Не буду я.
— А вот люди смогли. Представляете, какая сила духа у них!
— А почему говорят «раб божий»? Я совсем не хочу быть ничьим рабом!
— Так ведь кто же мы? Ведь у тебя даже волос на голове не выпадет без Бога!
Тогда Богдан запустил руку в свой вихор, свисавший ниже бровей и, поморщившись,  выдрал несколько волосков.– Мы – не рабы, рабы – не мы. — Это окончательно решило все аспекты веры и безверия.
— Вы, вы совсем ничего не понимаете, — засуетился Даниил. – Ведь весь смысл-то именно в том, чтобы стать рабом! Как дитя малое, чтоб только уповать на Господа, на хозяина. Чтобы унизиться. Хотя это звучит как-то так, но вы поймете! Молитесь почаще, в храм ходите, и сами поймете. Вы… вы просто еще очень молодые, и когда вы поймете это, когда почувствуете, перед вами словно пропасть откроется! И вам так легко-легко станет! Вот он я, Господи, перед тобой как на ладони, маленький, на кровати продавленной сижу. Грешный, грязный. А ведь я люблю тебя, Господи. И ты меня любишь.
Выглядело это совсем не величественно. От Даниила пахло потом и перегаром, он сидел на топчане с поднятой рукой, как боярыня Морозова. На сером солдатском носке у него зияло отверстие, сквозь которое был виден желтый ноготь.
— Ведь и Иисус-то сам какой был, вспомните!
— Ну и какой? Руки даже не мыл перед едой…
— Вот то-то и оно, ребятки! То-то и оно! Именно такой наш Господь и был. И жил он с блудницами, мытарями и самыми последними грешниками. И за то мы его любим, что и сами мы такие же грешные.
— Но ведь вы должны людей уводить с пути греха, а не толкать их на него!
Тут отец Даниил склонил голову и почесал затылок, стряхивая перхоть.
— Грешен я и слаб, и паства моя – такая же. Хоть я и молюсь за нее днями и ночами…
— А толку – нет, — тихонько прошептал Егор. Парни поднялись и ушли. Все начало вставать на свои места. Дома алюминиевые крестики на кожаных гайтанах были сняты с шей и отправлены в бессрочную ссылку в шкатулки, где уже пылились шпоночные рогатки, фигурки индейцев и пиратов, и черно-белые порнографические карты.
Хоть парням и говорили, что священники – такие же люди, и что на том свете с них спросят в тыщу раз строже, решение все равно было принято. Егор и Богдан сфотографировали отца Даниила, пляшущего пьяным в кабаке, полуголого в просвечивающих мокрых кальсонах на Крещении, и на заснеженной трасе у рекламного щита «Освящаю автомобили: отеч. 200 руб, иномарки – 500 руб., джипы — 800 руб.» кроткого и задумчивого. Фотографии были посланы в Областную Епархию, в Интернет и в областные газеты.
Через пару недель, как раз, когда нежданно грянула оттепель, за отцом Даниилом приехали на черной епархиальной «Волге». Богдан и Егор стояли за автобусной остановкой и смотрели, как из машины вышел высокий священник в очках и двое в штатском. Вестники  долго стучались в дверь, и когда Даниил раскрыл дверь, что-то ему сунули под нос и вступили в сени. Минут через двадцать все вышли уже вместе.
Опухший священник собрал потрепанный чемодан на колесиках, вышел из своей сторожки, долго закрывал дверь и, отшагнув, застыл некрасивым изваянием на измызганной тропинке. Зима совсем не удалась: снег падал трусливо, превращаясь в нечистую кашу еще в небесах, и выплескивался сам из себя на лысинку среди спутавшихся кудрей священника.
— Поехали, поехали, — поторопил его крепкий парень в штатском. В дешевом спортивном костюме и резиновых сапогах, с распущенными волосами, отец Даниил стал похож на спившегося художника. Он долго пытался набросить резиновую петлю на калитку, но дрожащие руки не слушались. Напоследок лопнули застежки у чемодана и в холодную жижу вывалились расхристанные книги, веер черно-белых фотографий и свалянный в неуклюжий ком одежда. Даниил встал на колени, суетливо засовывая вещи в щербатую пасть чемодана, но тут огненный солнечный свет, отразившись от золотых крестов храма, блеснул в его замутненные очи, и вывалилось из заскорузлых рук его тряпье, и пал он на живот в лужицу, ломая хрупкий ледок, и вместе с неумелым ревом изо рта его излетали, смущаясь, облачки пара.

-6-

Так осиротела калининская земля, оставшись без пастыря. Народ не ходил в храм, закрытый на замок, недоуменно подходил к двери и отходил назад. Где-то через неделю, бывший элеваторный грузчик, временно неработающий Генка Петухов по пьяни выломал ломиком засов, и радостные люди повалили в церковь. Они привычно крестились, заходили вовнутрь, кидали мелочь в короб, брали оставшиеся свечки, и ставили их к иконам. Генка сидел на лавочке у алтаря и тихонько говорил:
— Вот, правильно! А то людям-то и в церкву сходить нельзя.
Участковый Ибрагимов, озадаченный подобным фактом, после работы, когда уже стемнело, пришел в пустой храм, снял фуражку и сказал Петухову, развалившемуся на лавке:
— Ну и чего натворил? Чего теперь делать? Давай сам дверь гвоздями заколачивай и домой.
— Да ты чего говоришь-то, Саныч? (Хотя Ибрагимова правильно звали все-таки Равиль Искандярович: его обрусили, да он и не сопротивлялся). Как это заколачивай? Чего народу, в церкву не ходить, что ли?
— Да я не чтоб… Все ж таки попы-то ее закрыли, им виднее…
— А это, мил человек, церква не поповская, а наша! Мы и по копеечке сбрасывались, чтоб ее заложить, и бревна таскали, а не попы твои. Вон отец-то Данила известно, какой поп был: зенки нальет и кадилой машет, так любой дурак сможет.
— Ну, Генка! Мне-то что! Я просто вот чего: народ-то у нас сам знаешь какой. Я боюсь, как бы не стибрили чего в церкви. А то ведь потом разбираться начнут, а виноват Ибрагимов. Я ведь сразу скажу на тебя.
— Саныч! Я здесь сам буду сидеть и глядеть, чтобы никто ничего! А если кто чего, я ему сразу! – он продемонстрировал свой корявый кулак с грубо наколотым восходом солнца и надписью ЗЛО.
— Ну ладно, Генка. Сиди. Я только в город все равно позвоню, чтоб попенка какого-нибудь завалящего выслали. А то это не дело, чтоб ты тут насиживал.
— Ну это – дело, Саныч. Позвони. А ты, мимо избы моей проходить будешь, бабе моей скажи, пожалуйста, чтоб пожрать чего прислала. А народ пусть ходит, пока попа не пришлют. Я буду здесь пост держать.
Ибрагимов собрался уходить, напялил фуражку, но вдруг вернулся.
— Я, Генка, еще один очень важный момент упустил. Ты-то у нас ведь сам товарищ ненадежный. – Для подтверждения своих слов он тыкнул в расплывшуюся наколку на временно безработном кулаке. – Как бы ты сам здесь чего не прихватизировал.
Генка только раскрыл рот, чтобы завопить, но участковый его прервал:
— Нечего, нечего! Давай-ка я коробочку эту с деньгами заберу от греха подальше.
— Да ты чо, Саныч! Я что тебе, совсем что ли без понятий, нашу церкву грабить! А если кто свечечку купить захочет?
— Не верю я вашему брату, Генка! Свечки я, пожалуй, тоже заберу. Как пришлют попа, я ему и деньги и свечки отдам.
 — Да зачем же в церву-то ходить, если свечек не ставить? Просто так, что ли?
— Ты мне зубы не заговаривай. Кто не хочет ходить, пусть дома сидит. – С этими словами участковый взял ящик со свечами и денежный короб и вышел.
Услышав, как прошлепали сапоги Ибрагимова по грязной тропке, а потом с черной руганью хлопнула калитка, Генка щербато улыбнулся. Он вынул из-под церковного прилавка три десятки, которые он все же успел вынуть из ящичка двумя спичками и заныкать от чужих глаз подальше.
— Должен же мой труд как-то оплачиваться, — спросил он сам у себя и выглянул из калитки. Как раз напротив на скамейке курили Богдан и Егор, а чуть поодаль мальчишки пытались прокатиться на самодельном скейтборде – доске с колесиками от игрушечного грузовика.
— Эй, пацаны! Не в службу, а в дружбу, а? Сгоняйте к Вальке Тюриной, возьмите литровочку! – позвал ребят Генка.
— Не ходите, ребята, — сказал Егор.
— Ну пацаны! Я вам десятку дам. А то я ж церкву сторожу. Нельзя мне пост покидать.
Все это напомнило «я дал честное слово» Гайдара. Только играть в войну среди пацанья стало не модно, так же как и понятия «честности». Мальчишки взяли деньги и побежали в сторону шинка Тюриных. Когда хлопнула церковная калитка, Егор взорвался:
— Да что ж это такое! Когда же это кончится рабство!
— Ведь все и раньше были такими же свиньями. Только сейчас, когда церковь построили, все их паскудности стали легальными. Освященными.
— Типа, что хотите, то и делайте, Бог все простит. Раньше хоть всем на все насрать было, но все равно, боялись чего-то. А сейчас – пожалуйста: ощущение греха совсем смылось. Не грешить главное, а покаяться вовремя. Свечечку поставить.
— Потому-то и живем так погано. Не понимает человек, что – хорошо, а что – плохо. Церковь эта свет людям закрыла.
Тут Богдан вскочил с лавки.
— Генка же в сторожке спит?
— Да. Вон свет горит.
— Нужно церковь спалить.
Так Богдан и Егор и решили сжечь Храм Покрова Богородицы, чтобы спасти жителей села Калинино.

-7-

Сжечь церковь на самом деле намного проще, чем кажется. С утра парни сгоняли на мотоцикле в город на самые дальние заправки и по очереди купили две больших канистры семьдесят второго бензина. В аптеке купили две пары тонких медицинских перчаток с дурацким комментарием: сестра просила. Вечером в клубе Богдан несколько раз брякнул односельчанам:
— Ну все, пацаны, сессию сдали, надо побухать маленько с Егором. Завтра вечером баньку натопим и загудим на всю ночь! Эх! – Все им завидовали и даже хотели напроситься, но Богдан не соглашался: в другой раз.
Богдановский отец поехал в Смоленск за рыбной мукой. Выехал часа в четыре утра.
В обед Егор зашел в храм, где на скамеечке развалился Генка. Село пустовало: все были на работе, а студентов, лоботрясничающих на каникулах, было мало. Егор со скрытой, мысленной ухмылкой подсеменил к алтарю, размашисто перекрестился и спросил:
— А где свечки?
— Ибрагим забрал, — отвечал Генка. На кончике носа у него росла огромная черная бородавка, которая делала его похожим на наглого ежа.
— А когда отдаст?
— А я хер его знает.  Хули: он татарин, ему по херу, что народ православный свечечку поставить не может!
— Дядя Ген, я экзамены сдал, а в церковь так и не ходил. Вот, десятку оставлю, как появятся свечи, поставь, пожалуйста, от моего имени.
То же самое через пару часов сделал и Богдан. Никаких сомнений в том, как Генка потратит святые деньги, быть не могло: как только сумерки стали мазать небеса, он опять подозвал играющих мальчишек и послал их к дому Тюриных. Когда гонцы вернулись, Егор и Богдан растопили баню. Черный дым клубами повалил в чистое небо, отражавшее в себе белый снег.
План теракта был прост и талантлив. Как только целлофан сумрака стал покрывать село, Егор (ему досталась отломанная спичка) в одной из бесчисленных отцовских спецовок пробирается к ограде храма в медицинских перчатках, с мешком, набитым бензиновыми полторашками. В это время Богдан, словно и не замечая отсутствие друга, парится в бане под ревущий на всю улицу магнитофон. Егор должен был убедиться, спит ли Генка. Как раз в то время сторож должен был вырубиться. Сторожку от храма отделяло пара десятков метров грязного снега, так что пламя до него не добралось бы. Спрятавшись с безлюдной стороны, Егор должен был щедро улить деревянную стену бензином, ухитрившись оросить как можно больше пространства. Вставить в щель (а их между бревен хватало в изобилии) войлочный трут, запалить его и броситься бежать к дому. Там сразу – раздеться, швырнуть пропахшую бензином спецовку в сарай в кучу десятков таких же отцовских одежд, а самому бросится в парилку, исхлестаться дубовым истомленным веником, выскочить во двор нагишом и облиться ледяной водой. А все это время видеомагнитофон записывает трансляцию «Аншлага». Чистый Егор должен ворваться в дом, махом опрокинуть несколько стаканов самогона и, пока разум только начинал туманиться, спешно просмотреть запись дебильной передачи, заливая ее пойлом, еще и еще, и только потом неспешно и разгульно выйти из двора, чтобы увидеть дымящееся пепелище.
Итак, баня была натоплена добела, Богдан поставил видак на запись и спокойно ожидал своего друга. Внешне никто бы не смикитил, что он знал: Егор не побрел в сортир, чтобы не осквернять баню, а бежит к церкви, вооруженный десятью литрами бензина! Прошли липучие десять минут, томительные в бесцветном пару. Потом – пятнадцать. Наконец Егор вбежал в баню с полным рюкзаком. Лицо у него было усталое.
— Ну как?
— Да никак. Не выйдет ничего. Попа нового прислали.
— Как так?
— Да очень просто. Привезли его на уазике. Здоровый такой, рыжий. Генка-то с перепоя его впускать не хотел, винтовку откуда-то вытащил и на него.
— А поп что?
Егор медленно стягивал с себя шмотки и укладывал их на деревянную лавку.
— Поп не промах оказался. Постоял и как гаркнет: изыди, бес! Как прыгнет на него через три ступеньки, трах, хлесть! Винтарь в одну сторону, а Генка в другую. Схватил его за грудки, через себя по лестнице вниз и спустил носом по ступенькам. Генка кое-как ствол подобрал и домой, видно, хмель из него быстренько вылетел.
Богдан молчал, раскрывши рот.
— И что теперь делать?
— Ничего. Посмотрим. Будем ждать.

-8-

Да, на самом деле, новый священник был рыжий, с северной крепостью, чуть-чуть покрытой сальцем. Звали его отец Владимир.
Он сразу запер церковные ворота на амбарный замок, а в самом храме долго и нудно стучал молотком. На расспросы сельчан и их нестерпимое желание «поставить свечечку» он спокойно отвечал, погодите, дескать, отмолить ваш храм надо. Грязью он зарос. Все прекрасно понимали, что он имел в виду, и соглашались.
Отец Владимир вставал рано, с петухами, рубил дрова, и при этом исступленно, громко молился. Потом дотемна восстанавливал храм и ложился спать часов в девять вечера.
Богдан и Егор выжидали, наблюдали за реставрируемой церковью в бинокль и духовно колыхались. Христианство уже казалось им нелепой путаницей, и все книжонки, найденные в сарае – «Житие преподобного Серафима Саровского», «Библия для самых маленьких», «Иисус любит тебя» — не вызывали у них ничего кроме скептических ухмылок. Все казалось бессмысленным: и сам институт церкви, и монахи, и старцы-святые. Зачем все это? Чтобы молиться за нас? Ну и что толку от их молитв – ведь жить-то от этого лучше не стало ни на грош. Более того, хитрые попы сами выпрашивают гроши да побольше! С каких хренов как грибы после дождя выползают по всем городам и весям России церкви, монастыри да часовни?  Уж ясно, что не со старушечьих истертых лепт! То ли это отмывается бандитское бабло, то ли бюджетные средства, смазанные откатами, текут ручьем туда, вместо больниц и спортплощадок.
Наконец, нашелся старый цветной журнал, который Богдановский отец еще давно утащил из библиотеки. Какой-то известный очкастый поп, толстый и женоподобный, словно сошедший с революционной агитки, соглашался с гибелью православия. Он даже смиренно предрекал то, что Сибирь русские вскоре оставят и населять ее будут китайцы. Так что все церкви, что сейчас там массово возводят – это для них. Дьякон советовал молодым попам срочно учить восточные языки, чтобы потом было кому нести свет истинной веры непросвещенным косоглазым. Это было до того противно, что журнал с толстым попом был немедленно сожжен в печке.
А душа совсем застонала в своей пустоте. Как же теперь? И вот через несколько дней Егор позвонил из города Богдану:
— Собирайся! Через три часа у нас стрелка! Меня с парнем одним очень интересным свели.
— Ага. А чего за парень?
— Темнослав. Язычник, очень умный. На пятом курсе у нас учится на истфаке. В аспирантуру собирается. Он обещал помочь, там на вопросы разные наши ответить. Он волхв в языческой общине, представляешь? Давай в два на Фонтане встретимся.
Спустя три часа они стояли перед дверью, обитой дерматином и нажимали на кнопку звонка, испускавшего жалкие птичьи трели.  Вскоре замок зашебуршился ключом, и из щели донесся низкий грудной голос:
— Заходите.
Волхв Темнослав был хорош. Лоб был перепоясан плетеной веревочкой. Лицо украшали аккуратная бородка с усами и длинные русые волосы, заплетенные в три косы – две спускались с висков, а третья, самая толстая – прочно висела сзади, доставая до кожаного ремешка, на котором болтались в кошелях пачка сигарет и мобильник. Одет Темнослав был в настоящую русскую народную рубаху, только черную – до колен, перепоясанную кожаным пояском, и с кроваво-красной оторочкой на подоле, по рукавам и на вороте. Из-под рубахи выглядывали трико и  босые ступни в домашних тапочках. В косоворотках в Ленино давно уже никто не ходил,  разве что дедушка Матвей иногда косил траву в такой же, только белой и покороче, потому парни и чуть приоткрыли рот в изумлении.
— Здравы будьте, — молвил Темнослав и протянул руку для пожатия. Богдан растерялся, пробормотал «здорово» и неумело стиснул нежную кисть хозяину. Егор же, видно, уже прошедший краткий курс молодого бойца, ответил «здрав будь» и поздоровался правильно: хлопнул ладонью Темнославу по сгибу локтя и принял такой же шлепок.
— Что ж, проходите в светлицу, — изрек волхв и прошлепал в комнату. Светлица скорее напоминала темницу, ибо от потолочной люстры до плинтуса была драпирована черным и красным бархатом. На стене напротив густо зашторенного окна висел красный нейлоновый флаг из тех, что продают в музыкальных магазинах. На нем из белого круга крутилась черная гитлеровская свастика. В красном углу, где у деревенских бабушек угрюмились иконы, на грубо сбитой полочке, устланной расшитым рушником, стояли грубо вырезанные шахматные фигурки идолов, перед ними горела ароматическая палочка.
— Ну, други, — молвил Темнослав, усаживаясь в продавленное кресло, так же обитое черным бархатом, — с чего начнем? Что вас ко мне привело?
Богдан поерзал на черной кушетке и ответил:
— Мы запутались. Мы хотели бы, чтобы вы…ты… помог нам.
Темнослав усмехнулся.
— Да ничего проще нет. Обряд имянаречения? Вам сначала раскреститься нужно. Отречься официально, так сказать. Во Христа не веруете?
Парни почему-то не могли ответить на этот вопрос решительным и твердым «нет». Да, их постигло колкое разочарование и в православии, и в аппарате священников и верующих, но отречься придется не только от Христа! От святок и гадания перед Рождеством, от обжигающей проруби на Крещение, из которой выбираешься по локти в ледяной каше, от вербного воскресения, когда они ходили на опушку и дедовским перочинным ножиком срезали пушистые ветки, от Пасхальных куличей и яиц! Да и сама Масленица и ночь Ивана Купала, разве не с именем Христа они праздновались в деревне? А разве можно предать бабушку, которая, повязав чистенький платочек, водила их в «церкву» на причастие, и говорила: «А ты когда идешь в школу-то, возьми да и скажи «ангел навстречу, Господь на пути, царица небесная, мне помоги».
Богдан просто промолчал, отведя взгляд, а Егор промычал «э-э-э».
— Да вы что! – Темнояр усмехнулся. – Вы что же, блин, совсем ничего не понимаете что ли? Вас крестили черным ритуалом! По каббале! Колдовские имена говорили, маслом мертвых родничок на голове мазали! Да и сам Иисус – это же жид! И пидор! Педераст, гомосексуалист, нах! – он заметно перевозбудился и начал ерзгать на своем кресле, сминая бархатное покрывало.
— Как это? – спросил Егор, и Богдан одновременно с ним спросил:
— Это почему это?
-Э-э! Да вы, похоже, совсем ничего не знаете… Ну что Иисус Херстос, блин, был жидом, это я думаю и так ясно, если у еврейской матери родился! У евреев же кровь по матери передается – если мать еврейка, то и сам, значит еврей. А что он пидор, так вы что же, Библию не читали, что ли? Там же сказано, что типа у него спросили, почему твои ученики не постятся? А он им, мол, как могут поститься сыны чертога брачного, когда с ними жених? Когда жениха отнимут, тогда и будут поститься. А жених что с невестами делает, и так ясно. Трахал он всех своих апостолов и так и этак! И шлюх всех жидовских перетрахал, самых грязных, Марий-Магдалин всяких! И еще там всегда написано, что он возлежал с ними со всеми! А евреи лежа не ели, это только у римлян было, вот как! И еще! Там, когда Иисуса арестовали, что один пацан из одеяла вывернулся и голый бежал. А чего он голый бежал, там холодно! И Сатанист еще был Иисус, он ритуалы блин, делал, что типа это вино и хлеб, а вы едите мое мясо и кровь мою пьете!
Богдан и Егор молчали, ошарашенные. А Темнослав продолжал сжимать покрывало:
— Как же я ненавижу христиан! Они же все зомбированные! Раньше славяне жили честные, открытые! На колени не вставали перед богами своими и ничего у них не просили. Только славили их, за это их и стали славянами называть. А князь Владимир, жидовский сынок…
— Почему…
— Потому! Мать его, сука, была жидовка! И звали ее Малка, а дядю его – Дабран! Они всю веру нашу извели, чуры всех богов изрубили, все книги, все знания, веды! А волхвов наших! Волхвов! Всех сожгли! И все! Вот из-за этого теперь в такой жопе мы живем! А если бы тогда в колыбели  Владимира этого, Вальдемара, блин, алкаша, в люльке подушкой задушили, эх, какая бы сейчас жизнь была! – здесь Темнояр прикрыл глаза и долго сокрушенно качал головой. – Но ничего. Ничего! Когда мы к власти придем, мы попам, ****ь, все это припомним! Всю церковь жидохристианскую – нахер!
Здесь Богдан попробовал робко заметить:
— А я читал волхва Острояра, он говорит, что язычество терпимо относится к другим вероисповеданиям. Что потому оно и язычество, что здесь есть место для всех богов…
— Острояр? Какой он Острояр! Говневич он! Иван Годневич! И имя даже и то еврейское, Иван по-еврейски значит «да будет славен Иегова»! И сам он самый голимый жид, которого я только видел! Что он там мог говорить! Он же вообще ничего не рубит, какой он волхв? Сам себя назначил волхвом, блин! Какая может быть терпимость? Хрюсы разве к нам терпимо относятся? Вон и в Калуге капище все изуродовали, на алатырный камень – насрали!
— Ну это может, фанатики какие-нибудь…
— Да они все фанатики! С кем ни начнешь разговор – вроде бы нормальные люди. А только за веру речь зайдет – сразу в мозгах что то включается – какой-то аппарат зомбирования – и все! И ненависть сразу, и отеческий поучающий тон, и все эти штампы дебильные! Типа, душа – по натуре – христианка, русский мужичок – по натуре – православный, да князя Владимира славяне на деревьях жили…А если бы не было князя Владимира, не было бы сейчас русских пьяненьких мужичков-богоискателей. И интеллигентов-жополизов тоже бы не было! И всего этого кала – пидоров, наркоманов, ростоманов, трансиков, лесбищ, алкашей — не было бы! Честные, суровые, прямодушные, бесстрашные – вот что такое русский человек! А не раб божий! Герои – это герои, а не шизофреники, нищие и кастраты! – И шепотом добавил. – Самое главное, что все это правда.
Один только настоящий был волхв -Ольх Руянский. Единственный человек, которого я считаю волхвом. Вот такой был мужик! Настоящий…И того убили. А если бы он жив остался – тоже, уверен, многое бы сейчас было по другому.
Богдан неотрывно смотрел на флаг и совсем не к месту сказал:
— Если в язычестве чтят предков, то почему у тебя фашистская свастика висит? Ведь наши деды против нее сражались!
— Во-первых – свастика – не фашистская, и во-вторых – даже не нацисткая. Это — символ арийцев, символ Солнца!
— Но ее использовал Гитлер, когда сражался с нашим народом.
— Ха! Фюрер не сражался с нашим народом. В те годы наш народ пух и дох! Мерли тысячами! Расстреливали – миллионами! Родители ели детей, а дети – родителей! И он хотел спасти наш народ от большевистского ига!
— Но ведь он считал славян недочеловеками!
— Это трагическая ошибка. Ошибался Адольф Алоизович. И потом сам в этом искренне раскаивался. А почему? Кто втравил его в эту войну против братского народа? Это вам – домашнее задание. И еще – почему пруссы и русы так похоже звучит, почему на гербе Берлина нарисован медведь, что только что вылез из берлоги, и почему Ольденбург раньше назывался Старгородом, Дроздяны – Дрезденом, а Рюген – Руяном? Почему первые дни войны Советы отступали? Да не хотел народ против освободителя выступать! И почему казаки к Власову шли? Да потому что Советы всех казаков истребили! И сейчас еще глумятся – мол казаки – клоуны, ряженые! А чего там, всех же перестреляли! Почему-то чеченцев ряжеными никто не называет! И не забывайте, что наших дедов в задницу кололи штыками заградотряды СМЕРШа!
— Никто моего деда никуда не колол. Деду Васю. Я его на фотографии видел. Он в семнадцать лет пошел Родину защищать. И под Ленинградом на Дороге Жизни из-подо льда консервы доставал и так там и остался…
— А этого могло и не быть. Почему сначала Советы отступали? Народ ждал сбросить большевистское бремя. В тюрьмах томились миллионы русских людей, брошенных на нары только за то, что они – русские. И если твой дед погиб под Питером, защищая жидовскую власть на родной русской земле, то мой – в Тамбовских лесах, задыхаясь от иприта Тухачевского! Так же как другие гибли под знаменами Колчака, Врангеля и Каппеля! Тонули на льдах мятежного Кронштадта! Терпели пытки в подвалах ЧК, НКВД, МГБ и КГБ! Защищали хлеб для своих детей от продразверсточной голытьбы! Вступали в Русскую Освободительную Армию Власова, Казачьи корпуса Вермахта, и дивизию Ваффен СС! Стреляли в ненавистных красных палачей вместе с «лесными братьями» и бандеровцами! И гибнут в зонах и поныне, по лживой статье «Пропаганда межнациональной розни», так же, как и раньше, брошенные на нары коварной нерусью!

-9-

По пути назад в Калинино парни сели вместе на дощатую скамью эликтрички: хоть была пятница, в вагоне было пусто. Снег только начал сползать с полей, обнажая пустынные тоскливые пейзажи. Весна начиналась неохотно, и темнело все равно рано, нагоняя чернь за запотевшее окно.
— Слышь, Егор! Я, блин, вообще запутался. Если так посмотреть: кому верить? Даже в язычестве – и то каждый горазд друг друга изгадить! Одна община – другую, язычники – родноверов, национал-социалисты – традиоционалов, совсем нет сплочения… Хоть и идея – вроде самая верная, и вроде – вот она, да только так ее разные люди видят, что страшно делается. Если и говорят, что в том и прелесть язычества, что стандарта нет, и каждый по-своему понимает, то почему тогда один другого только и норовит грязью измазать? И будет ли он, сплочение и Славянское единство…
Егор молчал, засунувшись носом под воротник. Можно даже было подумать, что он спит.
— Эй, ты чего? Уснул что ли?
Егор вылез из пазухи. Глаза у него были красные и набухшие.
— Деда мне жалко, Богдан. Не знает он этого ничего. Живет в нищете, гол как сокол. Одно у него осталось: память, что Родину защищал, народ свой. Что спас он Родину. Хоть это у него отбирать не надо…

-10-

Тяжело. Мозги словно варили в консервной банке над туристским костерком. Можно даже завидовать, тем у кого нет мозгов, и тем у кого они пусты. В малых знаниях – многие радости! Вроде бы все понятно, но что понятно-то?
Когда оба парня сидели у Егора дома и в сотый раз перечитывали брошюрку, что дал им Темнослав, в калитку сильно постучали. На их удивление, это оказался отец Владимир, распаренный, в тельняшке и спортивной кофте и с огромным топором в руке.
— Здорово, — густым сочным баритоном поророкотал он, — парни, не поможете? У меня ватерпас в щель провалился между досками, а у меня рука не пролазиет. – И он продемонстрировал свою короткопалую ободранную лапищу, с расплывшейся татуировкой на запястье «За ВДВ».
Богдан и Егор прошли в храм, который встретил их незнакомой чистотой, свежестью и радостным запахом резного дерева. После долгого извлечения старинного ватерпаса из узкой щели в полу, парни были приглашены в гости на особенный травяной чай.
Это вызвало невидимую усмешку – слишком уж была свежа память о бесславном финише отца Даниила. Но хотелось поговорить, а кто не поможет им ответить на окончательные вопросы, как сам поп? Тем более, он разительно отличался от всех виденных ранее православных. Образ слюнявого нищего или пьяного Генки, с их неистовыми воющими молитвами, нельзя было даже сопоставить с опрятным медвединым видом отца Владимира.
Они сели за самовар, священник сбросил свой адидасовский кафтан, и стал совершенно похож на воина-афганца. Впрочем, повнимательнее приглядевшись, можно было догадаться, что он им и был. Во все плечо – синяя расплывшаяся татуировка с номером части и волком в берете. Только на шее помимо истертого алюминиевого крестика на гайтане висела игловидная пуля, пухлый кожаный мешочек и несколько круглых деревянных оберегов.
— Слышал, я парни, о чем вы говорили. Уж извиняйте, что вроде как бы и подслушал, да так вы спорили, что наверно, все село уши грело. И про убеждения ваши слышал. Ну я миссионерской деятельностью заниматься не собираюсь. Просто интересно мне, по-мирски, так скажем. Вы уж мне ответьте, почему вы Православие так не любите? Что вот оно вам лично плохого сделало?
— Почему не любим? Потому что оно врет!
— Как врет?
— Сначала говорите: ударили по одной щеке – подставь другую, а сами – что? Миссионеры капища рубили, и волхвов казнили! И ведьм жгли, и праздники запрещали, и культуру народную сатанинской называли. И всю историю под себя переписали. И даже название свое – Православие – у нас украли, у язычников, потому что славяне Правь славили.
— Да ерунда это все. Славяне, между прочим, тоже немало чего у соседних народов реквизировало. И Семаргла, и Хорса, и Свентовита. Да и про Православие – это еще вилами на воде писано, нашу веру так только после Никонианской реформы стали называть. Домысел лже-историка. И про щеку – это образ, если уж так это вас беспокоит. Иисус же притчами говорил, образами. Ну а Инквизиция – что ж, это давно было. Время такое было. Язычники раньше тоже и человеческими жертвами грешили. Да и войны до Рождества тоже были будь здоров, здесь не в вере дело. И скифы, и готы, и гунны воевали посерьезней крестовых походов.
— Но они сражались честно и открыто! Их Боги – суровые и воинственные! Они не прикрывались тем, что несли любовь и просвещение иным народам!
— Но христиане же действительно все это несли. Они верили в то, что улучшают жизнь других народов. И частенько это действительно случалось. Кстати, если бы слабые народы не захватили христиане, их бы поработили жестокие соседи-язычники. Но я не об этом. Вы  ведь родноверы, так?
— Так.
— Зачем вам это? Почему вы сделали именно такой выбор? Жили бы и жили, как все. Проблем никаких – голова ничем не забита.
Богдан и Егор медленно, тщательно подбирая слова, отвечали, дополняя друг друга.
— Мы…не хотим так жить. Так плохо. Наша Родина больна. Она гибнет. Весь мир гибнет. Мы хотим изменить мир…
— Улучшить. И Православие не спасает Мир, как раньше. Оно вяжет его по рукам и  ногам и тянет к гибели, неотвратимо заказанной древними нерусскими мудрецами.
— Православие – угрюмая религия, в начале которой лежат колдовские иудейские скрижали, а в конце – торжество о гибели мира.
— Мы не хотим, чтобы Мир погиб. И мы изменим его.
Отец Владимир встал, подошел к шкафу, закрылся цветастой занавесочкой и начал переодеваться, разбрасывая волосы и бороду через ворот.
— И что же вы делаете для улучшения Мира? Для спасения Руси Великой – и вашего милого Калинино? Только треп на лавочке не считается. И то что вдесятером негра поймали и кренделей навешали, это, други, вас воинами-освободителями тоже не делает. Негр этот на государственность не покушался, на устои тоже. Генка-бухарик в сто раз урону больше Руси наносит, чем ваш негритенок.
Богдан и Егор смутились. Непонятно, как их участие в скинхедовской акции стало известно попу. То ли они этим чересчур громко хвастали, то ли он как-то прозорливо догадался.
— Мы изменяемся сами, а значит — изменяется мир, – нашелся Богдан.
Отец Владимир натяжно рассмеялся.
— А вы, ребята, я погляжу, словоблуды, почище иных попов. Реально, говорю, как вы мир улучшили? Что храм спалить хотели?
У Богдана с Егором сердце рухнуло под коленки.
— Да видел я все. Тоже мне, нашлись диверсанты хреновы. В Афгане с таких разведчиков, как вы, живо бы кожу содрали. И благодарите Бога, что я – православный. И живу не языческим законом Lex Talionis – «око за око», а христианским – «возлюби ближнего»! А про улучшение мира я вот что скажу.

-11-

Тут отец Владимир вышел, широко распахнув занавески, как конферансье. И сердце парней рвануло из-под колен в небеса, через горло под затылок. Священник сбросил свою прожженную тельняху и надел на голое тело косматую безрукавку. Длинные волосы перетянул очельем, сплетенным из цветных кожаных ленточек. Кроме того, стало ясно, что штаны его были не спортивными триканами, а грубыми холщовыми, с поясом, разотканным свастичными узорами. Но если такие атрибуты еще можно было встретить у сельского архаичного священника, то огромное солнце, выколотое во всю грудь с животом, было живым и улыбалось так мудро, что хотелось бухнуться на колени, как туземцы перед татуировкой Жака Паганеля.
И хотя у волхва Олега Руянского голова была обрита налысо, подбородок был так же гол, а длинные усы свисали до груди, такие глубоко посаженные зеленые глаза под мохнатыми светлыми бровями стали моментально узнаваемыми вкупе с этим огромным мудрым солнцем.
— Да. Я – доктор исторических наук, кандидат философских наук Олег Руянов, он же Ольх Руянский, стал отцом Владимиром, получившим и богословское образование. Ольха никто не убивал, просто он немного изменился.
Ольх грузно, но грациозно опустился на табурет.
— Я очень давно пытался найти ответы на вопросы, над которыми вы ломаете голову. Мысль изреченная – есть ложь! Язычество, Славянская вера, Родноверие, Древлеславие – лишь слова. Главное – дело. Меня так стало злить все словоблудие…Кто сейчас из язычников делает дело? Селидор разработал Славяно-горицкую борьбу. Основал Союз варваров и Воинское сословие. Доброслав уехал в вятскую лесную глушь, пишет книги по философии и геобиологии. Кто еще? Остальные – обычные историки и политики. А Ольх Руянский решил изменять мир по настоящему. Изменять не тех, кто этого хочет, кто записывается в очереди, чтобы слушать твои лекции, посещать тренировки и раскупать книги. Они и сами справятся.
А кто поможет тем, кого забыли не только истинные правители России, но и радетели за Русский народ? Кто поможет русскому народу, именно так, с маленькой буквы? Генке-бухарику, Толе Буденному, Саньке-пожарнику, Жене Манишкину, Лехе Теленку, Елене Михалне, Ольге Николавне, всем им — кто поможет?
Я помогу. А сделать это я могу только теми средствами, что делаю я. Калининцам не нужны слоганы про величие русского национал-социализма, про сущность Рода и его ипостаси, про ЗОГ – сионистский оккупационный режим и про Ра-дость и Ра-дугу.
Им нужно, чтобы священник закрыл самогонный шинок. Запретил продавать водку. Выгнал из села Маринку-проститутку. Разогнал наркоманов из сарая Веньяминовых, а самого Ромку отправил на лечение или в монастырь. Добился того, чтобы сельский клуб из сортира снова превратился в клуб. Добился, чтобы зерно скупали не татары-перекупщики за полцены, но наличными и сразу, а представители Спиртпрома и Хлебокомбината за всю цену и тоже сразу. Открыл спортивные секции для ребят и взрослых. Возродил библиотеку, а на ее базе – клубы по интересам. Проводил праздники, заключающиеся не в пьянке и драке, а в счастье и радости. Добился бы того, чтобы молодые семьи стали рожать детей: программу «Дом для молодой семьи» и все схемы дотаций и субсидий не каждый поймет. Помогал молодежи определиться с выбором профессии и поступлением в ВУЗ. Настаивал, чтобы юноши не боялись армии и смело шли служить Родине. Заставлял завязывать со спиртным алкоголиков.  Воспитывал бы девушек женственными и целомудренными, а парней – храбрыми и мужественными.
И я это сделаю.
Вы можете проводить народные праздники, и славить на них старых русских Богов. Я не буду мешать вам, а только помогу, и буду настаивать, чтобы народ у вас присутствовал. Я помогу вам с постройкой и оборудованием капища и сам буду тесать чуры богов. 
Я буду служить России и русскому народу до последней капли крови не словами, а делами, ради этого я готов стать из Ольха Руянского малозаметным отцом Владимиром, ибо народ и Родина для меня важнее.
И вы должны сделать такой же выбор. А если нет – убирайтесь из моего дома, и к храму не подходите.

-12-

В сторожке отца Владимира долго горел свет.
Калинино уже погрузилось в сон, только в котельной элеватора не в склад не в лад пели песню пьяные Витька и Семен Андреевич.
Кандидат в суп для усатого шофера Толи Буденного – карликовый петух Пятак докукарекивал песни, не понимая, что этим еще больше укорачивал свои последние часы.
У молодых Коли и Наташеньки плакал ребенок. Коля только что пришел с дежурства, и ему приходилось мучительно завертываться в подушки, чтобы хоть немного выспаться перед завтрашними сутками.
— Баю, баюшки, баю,
Не ложися на краю…- шепотом пела похудевшая Наташенька, качая зыбку. – Спи, Ириночка, усни, очи ясные сомкни… А то папа наш устал, папа нынче рано встал…
Коммерческий директор элеватора Олег Митяев сидел в туалете на сиденье, обшитом кошачьим мехом, и, вынув из тайника за бачком пакет с «откатными» долларами, еще и еще пересчитывал их, томно закатив глаза.
Профорг Николай Александрович не мог заснуть – болело сердце, он сидел у окна за старой зеленой лампой, гладил портрет жены, и, кашляя, плакал.
Наркоман Ромка валялся в гараже на фуфаечной подстилке и с ужасом смотрел на кровавую лужу, расползающуюся у штанов.
Шестиклассница Олечка не могла заснуть – ей снился молодой красавец физрук Женя Манишкин.
Снабженец Юля ожесточенно любилась с соседом Егором, только что вернувшемся из мест лишения свободы, закусив губу, и дырявя ногтями наволочку, даря жизнь младенцу, которого потом назовут Митя.
Сердце красавца Жени Манишкина переставало биться, потому что он скорчился в своей каптерке и захлебнулся едкой самогонной рвотой.
На скамейке у фонаря сидели, тесно прижавшись друг к другу счетовод Танюша и студент-пятикурсник агрофака Дима.
— Танечка, милая моя Танюшка…Ты…ты – такая красивая…
— Дима, родной мой…я так тебя люблю…
— Таня…выходи за меня замуж. Я уже договорился с родителями, они нам комнату отгородят занавеской, там – нормально. А, Танюшечка? И ребеночка родим? А, Танечка?
— Дима…Димочка…Мой хороший… Я только знаешь чего боюсь?

— Что, моя лапочка?
— Я боюсь, что начнется война. Что тогда будет с нашим ребеночком?
Природа рождала весну.

Июнь-октябрь 2004