Былина о богатыре Спиридон Илиевиче

Былина о богатыре Спиридон Илиевиче
Сказ бабушки Патрикеевны

Записан и обработан Волковым Романом и Чугуновым Сергеем,
студентами историко-филологического факультета

…То ли Солнышко кровью нахмурилось,
Задрожали сосёнушки светлыя,
Иглы стрелами вдаль разлеталися.
Заслышал злой ворог ту невзгодушку:
Вострой сабелькой стал поигрывати.
Видит: Солнце в тучи схоронилося,
Почернело все небушко ясное,
Только из лесу свет пышет ярче пламени,
Все сильней горит, до небес летит.
Враг-собака тут затревожился:
«Я, тя, русский свет конем потопчу,
Конем потопчу, русской кровью залью!»
Только из лесу свет все сильней горит,
Все сильней горит, до небес летит.
Заревел тут черный ворог по-звериному,
Задрожал, собака, чуя смертный час.
Над землей летит богатырь да святорусский,
А над ним горит свет да ярче пламени.
Пламя то врага жжет да поджариват.
А богáтырь тот – сын Руси – матушки…

Стояли теплые деньки. Воздух, казалось, звенел от жары. Пахло свежекошенной травой и лесом. Дома в деревне вросли в землю, многие из них покосились. Внимательное око заметило бы, что в них давно уже никто не живет. И только у избы схоронившейся на отшибе, был ухоженный, жилой  вид. Мы подходим к дому. На дворе гордо вышагивает стайка гусят, предводительствуемая королевским гусищей.
Низко пригибаясь, заходим в избенку. Сморщенная, словно кора на грушевом дереве, бабушка Патрикеевна прядет. Веретено болтыхается, как аккуратный беличий хвосток, в корневищных натруженных пальцах.
Старушка речитативно начинает петь, так же неспешно, как и работает. Ее нитяной голос постепенно разрастается, превращаясь в разноцветное полотно.

Испокон веку держалась вся сила святорусская на богатырях сильномогутных. Поначалу много их было: и Алешка – попа Левонтия сын, и Добрынюшка Никитович, и Дюк Степанович, и Никита, что кожи под стольным Киевом мял, и многие, многие… Да пролетели годы, как птицы яснонебесные, ушли и богатыри в край, откуда возврата нет. Бросили они семя, да вместо пшеницы лебеда повыросла, лебеда повыросла да полынь горькая. И только Илюши Муромца, богатыря достославного, род остался. Сыны, а после уж внуки да правнуки его, землю русскую от ворогов берегли….
И сказ сей о праправнуке его, Спиридоне Илиевиче, храбром из храбрейших, сильном из сильнейших. А все почему – не было больше богатырей и сравнивать не с кем, остались мужики – лапотники голоштанные, бояре жаднопузые, попищи мордохарие, челядь княжья завидущая, подлыгальная, да и прочие остальные, не людины, а человечишки, как камыш болотный. 
 Всем был бы хорош Спиридон Илиевич, кем бы ни будь – купцом, гриднем ли, только в богатыри он не годился, уж больно мягкодушен был. Батюшка его по походам ратным, почитай всю жизнь хаживал. Приедет, облобызает чадушко, а там, глядишь, и в другой поход пора. Учением мальца все матушка занималась – честна Прасковья Лютоборовна. А она женщина добронравная была. Вот Спирька в нее и пошел, известное дело, чем цветок поливай, тем и пахнуть будет.
Так и рос Спиридон Ильич, встанет к полудню, матушка его умоет, русы кудри начешет, покормит, да ходят по лесу, песни поют. Приходят, покашеварят, поспят и опять, по лесам-по полям гулять. А как свечереет, идут к бабкам сказки слушать.
Вот стукнуло Спире двадцать годочков, сгинул батюшка его в далях затуманных, чужеземных. Приезжают гонцы от ласкова Владимира солнышка Сеславьева, дают грамоту, мол приезжай, Спиридон Илиевич, что-то тьмутараканцы зашевелились. А ему-то стыдно: верхи ездить не умеет, так и поехал на тележке. 
Заходит к Володимеру в палаты белокаменные, поклон кладет по-писаному, разговор ведет по-ученому. И речет: прибыл, владыко, по зову твоему. Наливает ему князь чару зелена вина, да не малу чару, с полтора ведра. Поклонился Спиридон вдругорядь, спасибо, мол, княже, не время винцо-то похлебывать, пока ворог перед домом. Не обессудь, богатырь, отвечает Владимир, покушай хоть на дорожку. Ну это можно, силы нам еще спонадобятся. Скушал Спиря запас недельный всего двора княжьего, лег в тележку и вздремнул. Просыпается, ан лошадка уж его в стан тьмутараканский довезла.
Поездил богатырь вокруг лагеря, да и подался восвояси. Приходит к князю и молвит: 
— Нет, княже, так дело не пойдет. Посмотрел я тараканцев. У них что ни человек, тот богатырь. И рати их конца краю не видать. 
— И что ж теперь делать?
— Подумать надо.
И отправился Спиридон Илиевич думу думать. Выбрался за город, видит: древняя старуха ковыляет, да огроменную вязанищу хвороста волокет. Спиря ей  говорит таково слово:
— Что ты бабушка такую вязанищу хворосту волокешь? — Усадил бабку в свою повозку, и ну лошадку погонять. Долго ли коротко, заехали в самую чащобу. Глядь, посередь болот изба на курьих ногах стоит. Бабка и проговорит:
— Ну, Спиря, проходи ко мне в хоромы. – Зашли они, та ему и сует калитушку льняную.  – Зелье это не простое, заветное. Нюхнешь с четверть иголочки, будешь силою с медведя. Нюхнешь с пол-иголочки, будешь силою с два медведя. Нюхнешь сам-треть, будешь, как три косолапых.
— А коли всю иголочку?
— А в том тебе, Спирюшка, нужды нет. Ты – богатырь святорусский – и без зелья могуч. Коли уж числом ворог станет одолевать, то и нюхни пол-иголочки. А что боле – тебе не поможет, да и во вред пойдет. 
Прокрался ночью Спиридон в стан тараканский. Видит: на шатре одежа сушится. Взял, стянул и напялил на себя, вот и вся недолга. А потом давай похаживать по лагерю, и в котлы зелье сыпать. А коли кто спросит: что, мол, делаешь, Спиря поглядит, ежели щуплый, уложит на сыру землю, а коли багатур, али мурза, ответит: соль кладу, чтоб позабористей было. Как видит зелья на донышке осталось, взял да и снюхал. Отсчитал когда сердце пять раз стукнет, да и ворвался в шатер к Тьмутараканскому хану: Ах, ты собака — таракашка! —  Да и раз ему палицей промеж ушей! А потом выскочил да давай махать мечом червленым: махнет направо – положит улочку, налево – переулочек. Кого не убил, те сами полопались, как жабы надутые от зелья  яговского.
Тут князю ласковому славу поют,
А Спиридону Илиевичу хвалу воздают.
                   И на том былинушка и  закончилась…

Когда я проснулся, то почувствовал на лице холод чей-то руки. Рука была грязно-белая, и на ней блестело обручальное кольцо, как будто его кто-то надраил песочком. В ложбинке между большим и указательным пальцем были выколоты парашютик и буквы ВДВ. Я чихнул, изо рта полетел песок. Дернувшись, как медведь в берлоге, я ощутил под спиной пустоту и неуклюже просел, растопырив ноги. В глаза влупило солнце. Я встал и, прорвав песчаную преграду, рухнул на бок, подоткнув под себя руки.
Чесалась ступня под сапогом. Протянув руку, я залез в сапог. И, протянув руку, почесал мокрый песок. Я сгреб песок в пригоршню и поднес к лицу. Соленые морские песчинки застряли между зубов.
Нога дерева до половины покрашена известкой. Это чтобы зайцы не погрызли. Бабуля делает мне заячьи ушки ладонями и улыбается. Я булькаю, как дельфин. Когда Ирина поцеловала побеленный ствол дерева, на нем запечатлелся след ее губ.
Я закончил школу с золотой медалью…
Я пополз к приближающимся людям…

Мы стоим за столиком. Пакет с былиной повешен на крючок. Трещим о чем-то незначительном, посматриваем на вокзальные часы. Мы взяли большую сушеную рыбу и пару кружек пива. Нам смешно. Взгляд тыкается в двух неуместно унылых людей за соседним столиком. Они разговаривают.
— Я узнавал, поезд опаздывает немножко.
— Сколько нам ехать?
— Через полтора суток будем.
— Саш, а может быть, это не он?
— Да и я думаю, зря деньги только катаем. Наш Илюха шустрый. Зря, что ли, командир его писал – лучший солдат в батальоне. Мать, да ты-то хоть не хнычь. Помнишь, когда из дома уезжали, Иринка говорила: сердцем знаю, не он.

Я пополз к приближающимся людям в военной форме.
— Луук, эназа аншутед шит!
Они подходят, опережая мое ползение. Негр смеется:
— Асланбек, гыв ми йо сабля, айл шоу ю э рашн миллер!
Меня поднимают за подбородок:
— Ты кто, одноножка?
— Илья…
— Что за Илья?
— Русский солдат…